"BEING TOWARDS DEATH" (TOLSTOY AND HEIDEGGER)

Настоящая работа представляет собой сравнительный анализ новеллы Льва Толстого Смерть Ивана Ильича и философского трактата Мартина Хайдеггера Бытие и время. Оба произведения занимаются фундаментальными онтологическими вопросами, в частности, проблематикой неаутентичности бытия, чьи симптомы включают воплощение человека, отчуждение, одиночество, упадок и праздная молва. Жизнь с течением времени деградирует, пустеет, теряет смысл и, говоря языком Хайдеггера, заканчивается финальной стадией “ухода”. Чтобы вырваться из оков бессмысленности, подобные пограничные стадии жизни должны сопровождаться страданием, страхом смерти, самопожертвованием или иным жестоким ударом. Только тогда срывается покрывало с реального бытия большинства безликих существ, скрывающихся за наименованием "человек". Хотя целью статьи не является пошаговый сравнительный анализ текстов, она константно подчеркивает преобладание различий в сочетании со схожестью двух работ. Танатологические точки зрения Толстого и Хайдеггера, по своей сути, кардинально расхожи, так как в фокусе первого из них постоянно находится жизнь, даже тогда когда он пишет о смерти. В его текстах этос жизни всегда превалирует над пафосом смерти. Генеративным принципом текста Толстого является попытка человека без индивидуальности сформулировать свое собственное "я" (вербализация духовного возрождения из состояния страдания и умирания), сосредеточенная на постепенном высвобождении индивида из тисков времени, пространства и общества, чьи жизнь и смерть становятся универсальной моделью судьбы. Чтобы проникнуть в глубины этих притч, нужно в недрах конкретного текста вскрыть систему мотивов, состоящую из архетипических мифологем, таких как феникс, лестница, мешок, черная дыра, свет, и связать их с первоначальной формой и мифом, тем самым придавая тайнам смерти и воскрешения черты универсальности.The present study gives a comparative analysis of Leo Tolstoy’s short story The Death of Ivan Ilich and Martin Heidegger’s philosophical tract, Being and Time. Both works deal with the fundamental ontological questions, namely with the problems of the inauthentic mode of being, whose symptoms include the objectification of man, alienation, loneliness, being-fallen (Verfallen) and idle chatter (Gerede). Life becomes degraded, empty, inessential, to use Heidegger’s phrase, it ends up in the final stage of "leaving Being". For man to emerge from an inessential being, such boundary situations (Grenzsituationen) of life are necessary as presented by misery, fear of death, self-sacrifice or some other severe blows. It is only then that the real being of the mass man without personality, hidden behind das Man, is unveiled. Though the article does not offer a point-by-point comparative textual analysis, it still emphasises the dominance of the differences coexistent with the similarities between the two works. Tolstoy’s and Heidegger’s thanatological views are fundamentally different because the former always focuses on life, even when he writes about death. In his texts the ethos of life always prevails over the pathos of death. The generative principle of Tolstoy’s text is an attempt of a man without personality to formulate his identity (the verbalisation of spiritual rebirth from the state of being of suffering and dying), centred on an individual who is gradually liberated from the constraints of time, space and society, whose life and dying becomes a universal model of fate. It is possible to understand the deeper meaning of these parables only if in the deep structure of the concrete text one is able to discover the system of motifs consisting of archetypal mythemes, such as the phoenix, the ladder, the sack, the black hole, the light, and trace them back to their primal form and myth, which universalise the mysteries of death and resurrection for the receiver

Anna három arcképe : Festés szavakkal. A képleírás szerepe Tolsztoj poétikájában

A tanulmány Anna Karenina három portréja kapcsán arra a kérdésre keresi a választ, mi a képleírás (ekfrázis) szerepe Tolsztoj poétikájában? Feloldható-e a wittgensteini antinómia: „amit mutatni lehet, azt nem lehet mondani.” Képes-e egy verbális szöveg vizuális illúziót kelteni, az olvasót nézővé változtatni? Megvilágítható-e az egyik műfaji tartományba tartozó alkotás egy másik műfaj segítségével? Vannak-e a képleíráshoz megfelelő poétikai eszközök? Tolsztoj az alakokat és a tárgyakat oly élethűen festi meg és állítja az olvasó szeme elé, hogy bizonyos értelemben a leírásból gondolati képet, virtuális festményt formál. A térbeliség időbeliségbe fordításával áttöri az ábrázolható és a leírható közti határvonalat: a nyelvi világból átlép a képi világba, az olvasót nézővé változtatja

Nyelvi szkepszis és szómágia A. A. Fet költészetében

Fet költészetében a virtuóz szóhasználat nyelvi szkepszissel vegyül, beleértve a verbális kifejezőképesség tagadását és a csend apoteózisát. Költészetének fő témája a kifejezhetetlen és az elmondhatatlan, mely paradox módon kifejezhetővé és leírhatóvá válik az impresszionista képrendszernek, a metaforikus nominalizmusnak, a zeneiségnek és a metanyelvi eszközöknek köszönhetően. Fet versszövegeinek szemantikai rétegei kimeríthetetlenek

GOGOL\u27S PALINODE

В последнее десятилетие жизни у Гоголя появились сомнения относительно целесообразности и социальной пользы литературы, поэтому он, отклонясь от эстетизма, обратился к религиозной мистике. То душевное состояние довело его до раздвоения личности, до палинодии (подобным образом апостол противопоставлен гению), что, в конечном счете, заставило писателя отречься от своих ранних произведений, изъять их или собственноручно сжечь. Что подтолкнуло Гоголя к сожжению второго тома Мертвых душ? Трудно поверить в то, что геростратовские мелочные цели склонили эту духовную величину к столь отчаянному шагу, к уничтожению продолжения главного труда своей жизни, над которым он работал целых 17 лет. Мы считаем, что его поступку содействовали и историко- метафизическое содержание, и коммуникативная недостаточность литературной речи того времени. Целью нашего исследования как раз и является разгадать, найти шифр-ключ к пониманию причин сожжения Гоголем рукописи. В своей статье мы даем обзор художественно-философского и религиозно-философского начал, на фоне которых настали произведения Гоголя, и единственно в контексте которых их можно интерпретировать. Мы пришли к выводу, что Гоголя искусство перестало удовлетворять, он томился и стремился к вечности, к абсолюту. Его кризис по природе не только эстетический, но и метафизический. Он верил в то, что обращается к миру с последним посланием, осознавал, что литература больше не абсолютна, не целостна. Тщетно Гоголь пытался пропитать свою эпопею цельностью жизни, ему никак не удавалось сложить распадающиеся детали в органическое целое. Вот когда Гоголь обратился к вере, единственной, по его убеждению, обладающей чертами утилитарности. Вот в чем причина намерения заменить жизнь писателя жизнью священника. Он считал, что язык Евангелия универсальнее языка литературы: он сообщает общие истины, в отличие от частных, высказываемых поэзией, а посему цивилизацию нужно подвергнуть евангелизации. Гоголь намеревался изображать героев-образцов, а получилось нечто другое - образцовые герои, что означало полный или частичный отход от воспроизведения отрицательных черт, действительность приукрашена, обрисована буколически. Как любой великий художник он осознавал, что в поэтическом произведении воспитательный компонент не должен быть налицо. Этим и объясняется то, что Гоголь бросил в камин вторую часть своего романа, в которой приукрасил русскую жизнь и действительность, и где роман мог превратиться в лживую декорацию существующей системы.In the last ten years of his life Gogol came to have insecurities and doubts about the social utility of literature and for this reason he turned from aesthetics to religious mysticism. This intellectual attitude led to a psychic split, a palinode, and turned the apostle against the genius, which resulted in the denial, renouncement and burning of his earlier writings. What made Gogol throw the second volume of Dead Souls into the flames? Petty, Herostratian motives could hardly have forced such a great spirit to make such a desperate move as to annihilate the sequel of his masterpiece, on which he worked for seventeen years altogether. The whole historical-metaphysical contents of the era and the communicative insufficiencyof the literary language could have played a part in it. The present study aims at deciphering the causes of this book-burning. In his article Zoltán Hajnády gives an overview of the philosophy of art and religion, the pre- and post-text, which formed a background to the emergence of Gogol’s works, and in whose context they can be interpreted. He comes to the conclusion that Gogol was not satisfied by art anymore, he wanted infinity, the absolute. His crisis had not only aesthetic, but also metaphysical dimensions. He had believed that he would transmit the ultimate message to the world, but was forced to realise that literature is not a totality, not the absolute any more. He tried to condense the totality of life in his epic in vain: the scattered fragments would not form an organic whole. At this point he turned to religion, which still carried elements of universality in his conviction. It was for this reason that he wanted to exchange the life of a literary man for that of a monk. He thought the language of the Gospel to be more universal than that of literature: as opposed to the particular nature of poetry, it enounces the universal truth, ergo evangelization must permeate civilisation. Gogol wanted to depict paragons, but ended up idealising characters instead, which meant the partial or total omission of negative features, the disproportionate beautification and bucolic representation of reality. As an outstanding artist he clearly saw that unveiled didactic intentions must not appear in a work of art. That is why he threw the second part of his work, which showed Russian life in a beautified form and which would have made his novel seem to be a false decoration of the regime, into the fireplace