Emigration for Religious Reasons: Soviet Pentecostals in Search of “a Better Life”

The article was submitted on 11.01.2018.The author considers religious emigration in the late USSR with reference to Pentecostals (Christians of Evangelical Faith), focusing on the external and internal motives of emigration, measures taken by the authorities, and the attitude towards emigrants in the Protestant community. The author refers to public documents (analytical notes and reports of the Council for Religious Affairs), the ego-documents of believers (memoirs, letters, and statements), and documents of human rights organisations. The author describes the eschatological foundations of the theology of Pentecostals which underlay emigrational sentiments. She also singles out common reasons for emigration (violation of believers’ rights, the incompatibility of a religious worldview and communist ideology, economic and everyday difficulties), as well as ones typical of Pentecostals (the absence of a legitimate union and the prophecy about Exodus). The Pentecostal emigrants followed the same pattern of action as other refuseniks, and their belief was kept up by religious rhetoric and support from foreign adherents of the same faith. As regards the Soviet religious community, its attitude to emigrants varied from support (petitions to protect them, donations) to disciplinary measures (exclusion from the community, penitence). The authorities resorted to a variety of measures to combat emigrantion (provocations, support of certain individuals, and pressure on family members). Their attitude to emigrants was an indicator of loyalty among registered communities or those seeking authorisation. The author concludes that the Pentecostal emigration movement did not succeed, becoming a mass one as late as the 1980s, after the socio-political situation in the country had changed. During the Cold War years, the Soviet government only allowed individual families to leave the country, using potential emigrants as proof of the fact that it respected civil rights and international treaties.Исследование проблемы религиозной эмиграции пятидесятников (христиан веры евангельской) в позднем СССР включает характеристику внешних причин, внутренних мотивов и стратегий эмиграции, действия властей по отношению к потенциальным эмигрантам, а также отношение к выехавшим в протестантской среде. В статье используются документы органов власти (аналитические записки и отчеты уполномоченных по делам религий), эгодокументы верующих (свидетельства, воспоминания, письма и заявления) и документы правозащитных организаций. Раскрываются эсхатологические основания пятидесятнической теологии, лежащей в основе эмиграционных настроений. Выделяются как общие причины эмиграции (нарушение прав верующих, несовместимость религиозного мировоззрения и коммунистической идеологии, экономические и бытовые трудности), так и присущие только пятидесятникам (отсутствие легитимного самостоятельного органа и неотвратимость исполнения пророчества). Верующие эмигранты придерживались тех же действий, что и прочие «отказники», убеждение дополнялось использованием религиозной риторики и поддержкой иностранных единоверцев. В советской религиозной среде отношение к эмигрантам варьировалась от поддержки (подписания писем в защиту, сбора пожертвований) до применения дисциплинарных практик (исключения из общины, покаяния). Органы власти применяли различные стратегии для борьбы с эмигрантами (провокации, поощрение отдельных лиц, давление на членов семей). Отношение к эмиграции было проверкой на лояльность внутри зарегистрированных или желавших получить легитимность общин. Сделан вывод о неуспешности эмигрантского пятидесятнического движения, ставшего массовым только в конце 1980-х гг. после изменения общественно-политической ситуации. В условиях холодной войны советское правительство, разрешая выезд только отдельным семьям, использовало потенциальных эмигрантов в качестве подтверждения соблюдения гражданских прав и международных соглашений.Работа выполнена в рамках госзадания согласно плану НИР ТюмНЦ СО РАН на 2018–2020 гг., приоритетное направление XII.186, программа XII.186.4, проект № 0371–2018–0033

“Of course, I’m a Jew, but I’m a Soviet Jew”: Multiple Identities in the Memoirs

The article was submitted on 31.10.2020.This article analyses the issue of multiple identities manifested by the coexistence of a Soviet (non-national, civic) identity and an ethnic identity with reference to Soviet Jewry. The source base consists of personal interviews with Siberian Jews, supplemented by published interviews collected by other researchers. The key research issue is the actualisation of the Soviet and Jewish components of multiple identities. The author uses the “Soviet common man” methodological concept formulated by Yu. Levada’s group (a person’s belonging to a social system and the Soviet regime and their ability to become part of the system), as well as the argument that during Soviet times, religious confessional identity ceased to be significant. It is demonstrated that for the Jews who were not activists in the national movement, the domination of either of the identities was mostly situational. The notion “Soviet” implied internationalism, atheism, and the lack of a right to exclusivity or uniqueness. Ethnic identity could be constructed through positive and negative emotions. The source of negative emotions was the external environment, which was expressed through every day and state anti-Semitism. The positive experience was formed within the family or through an individual’s personal choices. For most of the informants, their turn to a Soviet identity was intuitive and not reflected upon. Also, certain markers can be interpreted as exclusively Jewish: the tradition of name giving to honour a deceased relative; using Yiddish; and a connection between food codes and religious tradition (Kashrut). Yiddish was not used actively in everyday life, and in later years it was used as a secret language to talk to one’s own kind. Even non-religious Jews treated the observance of some religious practices (primarily Shabbat and Kashrut) as normative due to their family upbringing.Рассматривается тема множественной идентичности через сосуществование советской (вненациональной, гражданской) и этнической идентичностей на примере евреев в СССР. Источниковой базой служат личные интервью российских сибирских евреев, проведенные автором, дополненные опубликованными интервью, собранными другими исследователями. В качестве ключевого вопроса заявлено выявление причин актуализации советской и еврейской составляющих множественной идентичности. В качестве методологического используется концепт «советского простого человека», сформулированный группой Ю. Левады (принадлежность человека к социальной системе и советскому режиму и его способность стать частью системы), а также утверждение, что для еврейской идентичности в советское время конфессиональная принадлежность перестала быть значимой. Показано, что для евреев, не являвшихся активистами национального движения, доминирование какой-либо идентичности было ситуационным. Понятие «советского» включало прежде всего интернационализм, атеизм и отсутствие права на исключительность или уникальность. Этническая идентичность могла конструироваться через позитивные и негативные эмоции и переживания. Источником негативных эмоций выступало внешнее окружение, наиболее часто негатив проявлялся как реакция на бытовой и государственный антисемитизм. Позитивные переживания формировались внутри семьи или через личный выбор человека. Часто встречавшимися способами формирования позитивного настроя были «коллекционирование евреев», а также исполнение максимы «либо лидер, либо одиночка». Для большинства информантов обращение к «советскому» было интуитивно понятным и неотрефлексированным. Также присутствуют маркеры, которые могут трактоваться как исключительно еврейские: традиция имянаречения в честь умерших родственников, семейное использование идиша, связь пищевых кодов и религиозной традиции (кашрут). В активном общении идиш не сохранился и в позднесоветские годы использовался как «язык для своих». Соблюдение некоторых религиозных практик (прежде всего шаббата и пищевых запретов) оказалось нормативным в силу семейного воспитания даже для нерелигиозных евреев