The genome of the crustacean Parhyale hawaiensis, a model for animal development, regeneration, immunity and lignocellulose digestion

The amphipod crustacean Parhyale hawaiensis is a blossoming model system for studies of developmental mechanisms and more recently regeneration. We have sequenced the genome allowing annotation of all key signaling pathways, transcription factors, and non-coding RNAs that will enhance ongoing functional studies. Parhyale is a member of the Malacostraca clade, which includes crustacean food crop species. We analysed the immunity related genes of Parhyale as an important comparative system for these species, where immunity related aquaculture problems have increased as farming has intensified. We also find that Parhyale and other species within Multicrustacea contain the enzyme sets necessary to perform lignocellulose digestion ('wood eating'), suggesting this ability may predate the diversification of this lineage. Our data provide an essential resource for further development of Parhyale as an experimental model. The first malacostracan genome will underpin ongoing comparative work in food crop species and research investigating lignocellulose as an energy source. DOI: http://dx.doi.org/10.7554/eLife.20062.00

Les femmes dans l'œuvre de Léon Tolstoj (romans et nouvelles)

Sémon Marie. Les femmes dans l'œuvre de Léon Tolstoj (romans et nouvelles). In: Revue des études slaves, tome 55, fascicule 2, 1983. P. Ja. Čaadaev, sous la direction de François Rouleau. pp. 365-370

La vie spirituelle des héroïnes tolstoïennes

Sémon Marie. La vie spirituelle des héroïnes tolstoïennes. In: Revue des études slaves, tome 54, fascicule 1-2, 1982. Mélanges Pierre Pascal. pp. 205-214

La nostalgie de la Beauté ou l'expression du Sacré dans le texte prosaïque profane

Marie Sémon, The nostalgia for Beauty or the expression of the Sacred in the prosaic secular text. This paper discusses a specific phenomenon of Russian prose which till now attracted but little attention of critics: the frequent irruption of Christian religious element (Orthodox services. Gospel) into secular texts, in the guise of dynamic and dramatical factor - that we call here nostalgia for superessential Beauty. Why this constant recurrence of marriage of the contraries: secular / Sacred? Is it a simple realistic reflection of a strongly christianized civilization faithfully mirrored by the novel (the writer-painter of byt, representing his characters in a church)? The purely esthetical fascination of the writer himself or the quest for God by means of the Sacred? Each of the examined texts displays the sensitiveness of its author to Christianity and, on the other hand, typical aspects of Russian religious mentality fascinated by the splendor of Byzantine liturgy.Marie Sémon, La nostalgie de la Beauté ou l'expression du Sacré dans le texte prosaïque profane. Cette communication traite d'un phénomène particulier à la prose russe auquel la critique a jusqu'ici peu prêté attention : l'irruption fréquente du sacré chrétien (offices orthodoxes, Évangile) dans le texte profane en tant que facteur dynamique et dramatique - ce qui sera ici nommé nostalgie de la Beauté suressentielle. Pourquoi cette récurrence, toujours actuelle, du mariage des opposés profane / sacré ? Est-ce le simple reflet réaliste d'une civilisation fortement christianisée que nous renvoie fidèlement le miroir du roman (le romancier, peintre du byt, représentant ses personnages à l'église) ? La fascination purement esthétique de l'écrivain lui-même? Ou la recherche de Dieu au travers du sacré ? Chacun des textes considérés fait apparaître d'une part la sensibilité de son auteur au christianisme, d'autre part quelque aspect typique de la mentalité religieuse russe fascinée par la splendeur de la liturgie byzantine.Sémon Marie. La nostalgie de la Beauté ou l'expression du Sacré dans le texte prosaïque profane. In: Cahiers du monde russe et soviétique, vol. 29, n°3-4, Juillet-Décembre 1988. Le christianisme russe entre millénarisme d'hier et soif spirituelle d'aujourd'hui. pp. 375-386

Résonances chrétiennes dans le poème Requiem d'Anna Axmatova

Sémon Marie. Résonances chrétiennes dans le poème Requiem d'Anna Axmatova. In: Revue des études slaves, tome 64, fascicule 2, 1992. pp. 253-263

Puškin, le fils prodigue transfiguré

В этой статье, автор касается темы, не привлекавшей внимания французских славистов. В самом деле, религиозными мотивами пушкинской поэтики интересовались, главным образом, русские писатели и мыслители первой эмиграции, к которым западные слависты мало прислушивались. В статье акцентируются пушкинские антонимии. В 1-м пункте рассматривается религиозный синкретизм Пушкина, его влечение к самым разнообразным культурам. Поэту дано, «обходя моря и земли», перешагнуть через препятствия времен и пространств и приобщиться к различным формам, в которые облекается универсальная гармония, включая язычество (2-й пункт), свойственная поэтам религия (Деяния XVII:23). Этот своеобразный философский синкретизм, переходящий за границы исторического времени религий, смущает одних — ортодоксальных христианских церковников, и вводит в заблуждение других — агностиков, которые торопятся не принимать всерьез пушкинских религиозных мотивов. В этом синкретизме автор видит, наоборот, подлинную «тоску по Бозе», не покидавшую поэта до конца сложного духовного пути и приведшую его постепенно к его глубоким русским корням, т.е. к православному христианству. Мотив пустыни (3-й и 4-й пункт), центральный в творчестве Пушкина, является главной пушкинской антиномией (творческое преобразование / нигилистическое отчаяние — чередования, присущие подлинной духовной жизни). Покаяние, главный христианский мотив Пушкина, весьма русская в нем черта, как и юродство или богохульство (5-й пункт). Образ Блудного сына часто привлекает его внимание. Покаянные псалмы появляются в его творчестве начиная с 1828 г. и звучат все сильнее до самого конца жизни (Странник — 1835; Отцы пустынники — 1836). Наконец, смерть Пушкина, высший творческий акт поэта, последнее и величайшее преображение его. Притча Блудного сына, как известно, оканчивается пиршеством, прообразом царства небесного. Эти отзвуки и свет высшей гармонии подчас передает нам «мирской» гений Пушкина. Ибо «где Дух Господен, там свобода» (П Кор. 111:17).Sémon Marie. Puškin, le fils prodigue transfiguré. In: Revue des études slaves, tome 67, fascicule 2-3, 1995. pp. 337-352

Anna Ahmatova : du narcissisme féminin au génie par le dépouillement

Sémon Marie. Anna Ahmatova : du narcissisme féminin au génie par le dépouillement. In: Modernités Russes, n°4, 2002. La femme dans la modernité. pp. 207-216

La Sainte Cène, tableau du peintre ambulant Nikolaj Ge : opposition du profane et du sacré : Judas dans l'hymnographie byzantine

Тайная Вечеря — Картина Н.Н. Ге: мирское – сакральное: Иуда в православной гимнографии Указывая на неточности картины по отношению к евангельским источникам, А. приводит цитаты из гимнографии Страстной недели и подчеркивает полное отсутствие в картине сакральных элементов. Это и возмутило православных критиков. Наоборот, Передвижники и демократы-позитивисты, не исповедующие богочеловечество Иисуса, восхищались ею. На самом деле, их больше интересовал Иуда, символ политического предателя, чем сам Христос. О « колоссальном событии » (Достоевский), т.е. Тайной вечере, они и не задумывались. В статье упоминается комментарий Толстого к картине Ге (толстовца). Писатель подчеркивал то, что, по его мнению, самое важное: любовь Христа к Иуде, врагу : «Жалко Иуду!» Эту жалость Толстой просит Ге изобразить в другой картине: Иуда (Совесть). В гимнографии же Иуда вызывает лишь отвращение. Среди критиков 60-х годов нашлись защитники Иуды. Он «не негодяй», а скорее напоминает старообрядца. Однако, может ли христианин, исповедующий богочеловечество Христа, быть апологетом предателя? Надеяться на спасение бого убийцы? В статье упоминается учение о неограниченном милосердии Господнем св. Исаака Сирина, имевшего большое влияние на мыслителей ХІХ-ХХ веков и Достоевского. Святой молился «даже за демонов»... Следует ли это отнести к православной гимнографии, а, тем более, к часто повторяемой молитве перед причастием? - боязнь стать по примеру Иуды предателем Господним и, вместе с тем, упование на милосердие Божье одни из парадоксальных характеристик русского религиозного менталитета. В наше время взгляд на символику картины Ге меняется. Не изображает ли зловещая тень Иуды предателей, которые в течение советских гонений присуждали миллионы невинных жертв к смерти, тем самым, в облике новомучеников распиная Христа? Самый трагический библейский образ стоит рядом с праведниками истории «святой Руси».The Last Supper, a picture by the Peredvižnik Nikolaj Ge: Opposition Between Profane and Sacred: Judas in the Byzantine Hymnography Describing the picture (the center of which is Judas, an enormous shadow facing the Christ), the A. stresses its inadequacy in relation to Ge's sources (the Gospel) deprived of their sacred character. This provoked a scandai in Russian society (1863). The Orthodox party was shocked by the profanation of the «colossal event» (Dostoevskij), «foundation of Christianity» (Pogodin). On the contrary, the Peredvižniki (and the Radicals) admired it. Most of them were positivists and did not confess Jesus Christ' s divinity. In 1886, Tolstoj wrote a commentary for his disciple' s picture. The most important according to him was Christ' s love for Judas, His ennemy. In 1891, encouraged by his master, Ge painted a picture of Judas alone. Tolstoj wanted him to stress the feeling of pity for Judas. This kind of approach is in contradiction with the hymnography where predominates a repulsion for the avaricious «demon», etc. Certain critics of the time considered Judas as a religious nationalist, a sort of «Old Believer» of fanatic Judaism. Yet is any kind of apology possible for a Christian who considers the traitor as a deicide? Can an attitude of mercy and hope for his salvation exist? Though the problem of his eternal destiny remains a mystery, Saint Isaac the Syrian — who had a great influence on Russian religious thinkers and especialy on Dostoevskij — prayed 'even for démons'. There are 'no limits to God's mercy', he insists. However, the fear of becoming a Judas is typical of the Russian religious mind, and it may be due to the hymnography of the Holy Week reinforced by the prayer constantly repeated when the Holy Eucharist is celebrated: 'I shall not give Thee a kiss like Judas'. Looking nowadays on Ge's picture, one might see in the gigantic shadow facing the Christ ail the Judas who, during the Soviet persecutions, condemned to death millions of innocents (the novomučeniki), i.e. re-crucified Jesus. A Russian Judas? Probably. The most dramatic figure of the Bible has deeply influenced the religious mentality and the culture issued from it.Sémon Marie. La Sainte Cène, tableau du peintre ambulant Nikolaj Ge : opposition du profane et du sacré : Judas dans l'hymnographie byzantine. In: Revue des études slaves, tome 77, fascicule 4, 2006. La figure de Judas Iscariote dans la culture russe, sous la direction de Marie-Aude Albert et Serge Rolet. pp. 573-585